Записки на дом в хронологическом порядке их появления. Что-то - от лица Привратника, что-то - просто про него.
Запись открою после того, как игра пройдет.

Имя получил через пару месяцев попадания в Дом.
Крестным стал Палач: не самая приятная личность в Доме, хотя Привратник любил его какой-то своей детской непостижимой любовью. И до сих пор считает Палача странным.

***
Рассказывают, что Леди появляется, когда останавливаются все часы, а те, что уже стояли, идут в обратную сторону. Кто бы что не болтал, но сначала часы, а потом уже она.
Так вот. Рассказывают, что Леди ужасна: она плачет, воет и кусается за локти, пятки и носы, торчащие из-под одеял. Делает она это от вредности, чтобы другим не так сладко жилось. А то чего это они?
А они - то есть, мы - рассказываем, что тем, кому удастся, увидев Леди, задержать дыхание и не отпускать его пока она не засмеётся, получат в награду закупоренную бутылочку. Никто не знает, что в том сосуде. Никто, кроме меня.
Да-да, и не смейте думать, что я вру.
Врут те, кто рассказывают.
Чтобы Леди была более благосклонна, можно сделать ей подарок. Но что попало не подойдёт. В конце концов, она же Леди, дама из высшего света. Подарок не должен содержать в себе пятнистых перьев, ивовых прутьев и пушистых одуванчиков. А ещё никаких карамельных ленточек, ни в коем случае! Когда она их видит, она впадает в ярость, и тогда вам несдобровать.
Очень Леди любит свист рогоза, собранного в шторм, маленьких лягушат с хвостами и стрелки часов. Но больше она любит только тех смельчаков, что подарят ей что-то невиданное ранее.
Я видела Леди. Она даже укусила меня за пятку, а потом дико захохотала у меня над ухом. И я сменяла свой подарок на ее бутылочку. Даже две. Леди сказала, что это - ее личные слезы, и ушла.
Слезы Леди пахнут как горькая смола из хвойного леса сдобренная не менее горьким запахом чистотела и тысячелистника. А ещё они пахнут карамелью и корицей, и яблоком.
Кто будет смелым и попробует первым?

***
Он – сказочник, мечтатель, оригамист… оригамщик… Складыватель оригами. Любая бумажка в его руках превращается в какую-нибудь простую или не очень фигуру оригами, или исписывается невнятными фразами и предложениями, потому что даже Стены ему мало.
Она – сказочница, курильщица и сорока. На ней всегда много блестящих бус, сережек, колец и браслетов, а в потайных складках комнаты – золотые монеты, кубки, мечи и короны. А вот сказки предпочитает записывать на салфетках и сжигать в многочисленных пепельницах Дома.
Он – волосы в хвост, джинсы или брюки и рубашки. Очки и уставший взгляд.
Она – распушенные волосы, платья или юбки и футболки. И – блестяшки, блестяшки, блестяшки.
Но с каждым из них всегда есть рюкзак, полный невероятных, головокружительных тайн, о которых они шепчутся сами с собой по ночам в темных углах.

***
Он балансировал на перилах балкона и от души ненавидел. Качнется вперед - и на лице мелькает мрачная уверенность, кричащая да; качнется назад - и решимость сменяется чуть ли не слезами раскаяния, кричащими нет.
Рядом на полу валялись смятые, порванные и изрезанные бумажные самолетики, на которых бисерными буквами было расписано множество историй. Несколько особо удачливых конструкций виднелись в ветвях лысого серого дерева и под ним.
Он качнулся вперёд. Мир всколыхнулся навстречу, вспенился и оттолкнул назад. Взъерошенный комок вцепился в перила и, сдирая ногти, сделал рывок, продираясь сквозь сопротивляющуюся липкую волну воздуха. Отпуская карниз он уже ощущал крылья самолёта, который должен был его подхватить.
Сильная рука схватила ворот его рубахи и, не церемонясь, дернула назад. Раздался треск - и с балкона улетела пуговица. Рука не менее бесцеремонно швырнула его на пол, а далёкий ненавистный голос прошипел:
- Идиот. Ещё раз...
Голос замолчал. Затем раздались шаги, хлопнула дверь - и все стихло. Ветер шуршал самолетиками, весело гоняя их по крохотной площади. Он лежал на полу, думая об ожидающих его синяках, и глотал обжигающе горячие капли обиды и ненависти.
И раскаивался.

***
Она медлила, не спешила вставать с пола и сбрасывать с себя это унижение. Из разбитой губы капала кровь, которую она машинально слизывала время от времени, чтобы вспомнить ее вкус и хоть немного окунуться в то время, когда она была... Счастлива?
Да, наверное, тогда она была счастлива. К ее сожалению сейчас этот вкус отдавал горечью и ожиданием, а она ненавидела ожидание.
Она вообще много что не любила или ненавидела. Вот например ударившего ее она сейчас ненавидела. Ещё она не любила дождливые дни, яблоки и перья голубей. Но больше всего она ненавидела драться. В основном потому, что всегда проигрывала, а кому нравится быть вечным побежденным?
Тем не менее она каждый раз вступала в бой, потому что только так она могла забрать то, что принадлежит ей. И если сигареты или записи она ещё, скрепя сердце, могла отдать победителю, то за эту коробку она была готова сражаться едва ли не до смерти.
Она встала одним рывком, обратной стороной ладони стирая с губ кровь, и посмотрела на мальчишку. Плевать, что он на голову выше; плевать, что бьёт сильнее и явно умело; плевать, что он ловит кайф от ситуации.
Ей нужна эта посылка из Наружности.
Там, внутри этой небольшой разрисованный коробочки, ее ждёт очередной золотой кубок, или необычные серьги, или даже целый мешочек лепреконского золота. И, как всегда, ненужная бумага для оригами. Только Он мог так точно угадывать ее желания и присылать их, обходя все проверки.
Она устала. Она больше не хотела делать то, что так ненавидит. Потому вместо драки она протянула руку к коробке:
- Отдай. Или пожалеешь. - Она не угрожала и говорила почти меланхолично. Но не смотря на это, посылку вложили в руку, а мальчишка, фыркнув, развернулся на сто восемьдесят градусов. Не потому, что боялся быть побитым. Ха, да она никого в жизни даже задеть не смогла в драке. Нет. Просто он хорошо знал, что когда она устает от драк и не получает желаемое, то на следующий день все знают о провинившемся такие... странно личные вещи, что жуть берет.
Никто никогда не говорит об этом. Не ходят слухи. Не появляются записи на Стене. Но все знают. И она знает.
И все знают, что это ее рук дело.
Она не любит проигрывать. Но ещё больше она ненавидит, когда с ней не считаются.

***
Задумывались ли вы когда-нибудь, откуда же берутся сны? А вот я задумывался. Думал-думал, и придумал.
Не из мозга. Очевидный вариант всегда неправильный, точно вам говорю. Не с фабрики снов - это скучно. И даже не маленькие феи приносят сон. Это все банально, прямо до ужаса банально.
Нет.
Ваш сон - это наш сон. Общий, один на всех. Просто каждый видит какую-то свою часть сна. Но он один на всех. Потому иногда мы видим во сне одно и то же, хотя спали на разных кроватях и, может даже, в разных стаях. Сон никогда не прекращается, даже когда все, кто его видел, бодрствуют.
И еще он безграничен, безбрежен, бесконечен.
Как море. Или как океан.
Некоторые из нас настолько глубоко ныряют в эту темную воду, что становятся рыбами - и остаются там навсегда и немного дольше. Не самая худшая участь, я вам скажу. Потому что они всегда там, в толще сна, и до них всегда можно докричаться. С ними можно встретиться вновь, как бы далеко они не уплыли.
Я знаю.
Я звал - и дождался.
Но главное, не захлебнуться этим сном. И не утонуть в нем.

***
Это было чертовски давно. В королевстве наступили темные времена, народ волновался и не знал что делать. Король ушел, а с ним ушли и его войска. Пустая корона валялась в самом дальнем углу, куда ее отправили со злости, и ни один претендент не мог сдвинуть ее с места. Формировались новые города, а местами и форты...
Да, тогда были смутные времена.
И вот в тот темный период выросло новое маленькое королевство. Да, королевство-в-королевстве, закрытое, охраняемое, куда пускали только тех, кто отвечал на один вопрос. Таких оказалось мало, но их это сплотило. И когда они все собрались за одним столом, они поняли, что все случилось именно так, как надо. С ними все стало правильно. Тогда они принялись плести историю, оплетая сначала свое королевство, а затем - и остальные.
А их предводитель стал самым счастливым человеком - или не человеком? - в самые смутные времена.

***
Самое страшное ночью - это шепот. Но речь не о том шепоте, который генерируют ваши соседи, и даже не о том, который доносится из не выключенного радио. Эти шепотки просты, понятны и греют душу, ведь ты всегда можешь кинуть подушкой в источник звука, и он заткнется. Они даже создают какой-то свой уютный мирок, в котором ты можешь расслабиться и вплести свой голос в этот сонм.
Страшен другой шепот. Он приходит за тобой в безлунные ночи, когда в коридорах появляются призраки. Лучше бы шептали они.
Тот страшный шепот состоит из тысяч и тысяч голосов. Какие-то из них давно нами забыты, а какие-то - знакомы до боли.
Никогда не вслушивайся. Слышишь? Никогда!
Голоса не просят ничего, не запугивают, не кричат. Они рассказывают истории: каждый свою, зато всё и сразу. Но среди этих историй рано или поздно ты услышишь свою.
Искаженную, изуродованную, покромсанную. Но от начала - и до самого конца. И шепот, рассказывающий ее, будет твоим собственным голосом, но каким-то неправильным и пустым.
Я знаю тех, кто выслушал свою историю до самого ее конца. Они уже давно покинули нас, и некоторые - совсем не потому, что повзрослели.
А я - чертов трус. Я не ищу свою историю, не хочу. Зачем мне знать, как я закончу свое существование? Я лишь раз позволил себе слушать ночной шепот дольше пары минут - я искал другой голос.
И нашел. Тот голос, который следует за мной даже сейчас, при свете дня, который рассказывает, что он делает, как живёт и насколько сильно ждёт меня. Я же много раз пытался избавиться от него, но огромная часть меня счастлива слышать его историю в каждую безлунную ночь и просит ещё и ещё. Я устал бороться с самим собой.
Эта сказка – предупреждение, которое я даю вам в момент моего просветления. Послушайте меня, не ступайте на эту дорогу.
Не слушайте шепот.
Бойтесь его.
Бегите.

***
Запись от пятого дня самого осеннего месяца черт знает какого года.

Сегодня - ночь туманных лисьих троп.
Надо не забыть взять с собой угощение и огарок свечи: в прошлый раз я забыл огонь, и лисы не рассказали мне историй. Они очень обидчивы, но отходчивы. Если потом, на рассвете, оставить им на тропе подарок, подписанный своей кровью, они перестают дуться.

Ночь того же пятого дня невероятного осеннего месяца хрен пойми какого года.

Огарок - есть, бумажные сказки - есть, я - есть.
За окном клубится туман; перекатывается, волнуется и манит. Теперь я понимаю, что имел в виду Палач, когда говорил, что в тумане всегда кто-то есть. Но и сейчас я не вижу в нем ничего опасного.
Закидываю все необходимое в рюкзак и иду вниз, мимо Перекрестка, мимо пустых классов и гудящих ульев комнат, неслышно ступая по скрипучим половицам коридора. Я уже выучил этот урок и усвоил его.
Входная дверь приоткрыта. Мелькает мысль, что я не один вышел на прогулку, но я гоню ее прочь. Выхожу на крыльцо. Тут пусто, и я разрешаю себе небольшую передышку; закуриваю. За пределами последней ступеньки колеблется молоко, в котором, как в сюрреалистической овсянке, плавают ошмётки деревьев, лавочек и прочих сооружений, меж которых мелькают неясные тени. Они всплывают, оценивают меня и уходят вглубь.
Правильно. Молодцы. Я, может, и вкусный, но не по зубам им.

Полночь неизменного пятого дня ужасно осеннего месяца "какого-мать-его-там" года.

Полночь.
Правильное время. Правильная ночь. Правильный день.
Тушу сигарету и выбрасываю ее в туман, отвлекая бродящие там тени. И быстро скидываю кеды: тихие шаги не привлекут тех, кого не надо. Из рюкзака достаю огарок свечи с крошечным фитильком и поджигаю его. Лепесточек пламени совсем крохотный, но именно такой, как надо: синеватый, с редкими всполохами оранжевого. Идеально!
Постояв и послушав, осторожно спускаюсь в туман, который тут же радостно тянет свои влажные прохладные щупальца к моим босым ногам. Не обращаю на него внимания - так надо.
Преодолев последнюю ступеньку, ступаю на землю. По телу пробегают мурашки, а настроение моментально становится приподнято-возбужденным. Под стопами - мокрая, ледяная и немного скользкая лужа на раскисшей земле, но это только к лучшему: они любят воду.
Начинаю тихо напевать первую попавшуюся песенку про сны. Она какая-то неуместно детская, но сойдёт. Одновременно с этим извлекаю из кармана рюкзака свои сказки.
Сказки о дальних странах и доме, о принцессах и злых колдунах, о маленьких зверушках и великих делах. Выбираю одну, ту, что писал на листе из чьей-то тетради, целУю и подношу к свече. Отсыревшая бумага вспыхивает моментально и за доли секунд превращается в пепел и ожоги на моих пальцах.
Маленькие мои, изголодались?

Какой-то день... А, к черту.

Иду вперёд, методично скармливая им свои сказки. Они исчезают быстро, словно труха, в которую кинули спичку. Свеча шипит, потрескивает и разбрасывает маленькие фейерверки.
Я счастлив. Сегодня я получу много хороших историй взамен. Рукописи не горят, рукописи поглощаются теми, кто живёт в тумане.
Вспыхивает последняя бумажка, облизывая мои пальцы. Не болезненно, как поначалу, а почти ласково. Так щенки лижут тебе руки, когда ты их кормишь, но еды в руках уже не осталось.
Я соскучился по вам, маленькие мои.
С последним вздохом свечи упираюсь в дерево. Сажусь на мокрую траву, кладу рюкзак рядом и, вдыхая туман, закрываю глаза.

И в абсолютной туманной тишине слышу множество маленьких лисьих шажочков.
- Пришли, маленькие, - говорю. - Пришли, хорошие.
А потом молчу. И слушаю.

***
Благостная закатная тишина плавно растекалась по коридорам, словно мед, заползая во все щели и углы. Дневной зной все еще держался в воздухе, но постепенно уступал место вечерней прохладе, чтобы дальше смениться теплой летней ночью. На границе света и тени кружилась пыль, поднятая с деревянных половиц кем-то, кто прошел здесь еще совсем недавно. Пылинки кружились в каком-то странном узорчатом танце, спеша занять новые места на полу и образовать не виденные раньше рисунки и, возможно, даже целые пейзажи.
Со стороны лестницы послышались легкие, почти невесомые шаги, а затем в коридор ворвался вихрь, следовавший по пятам за рыжей. Ее юбка снова взметнула и разметала пыль, не дав ей занять законные места и смазав четкую границу света. Складывалось впечатление, что она бежала за кем-то, кого не могла догнать. Уверенно ступая босыми ногами по деревянным половицам, она с деловым видом дошла до Стены и остановилась. Ее взгляд метался от одной надписи до другой, от рисунка к рисунку.
Она замерла, будто готовясь к прыжку, но нет - успокаивая сбившееся от быстрого шага дыхание. Протянув руку вперед, она стала водить ею по Стене, как слепая. На трещине она остановилась, явно задумалась, а затем нырнула в складки юбки. Какое-то время она сосредоточенно что-то там искала, а затем извлекла на свет ножницы.
Этими ножницами, почти не глядя, она принялась расширять нащупанную трещину, что-то шепча под нос. Второй рукой, в которой она что-то сжимала, она вытирала слезы, которые против ее воли катились по щекам. В какой-то момент она остановилась, а затем разжала руку, показав Стене клочок бумаги, сложенный в несколько раз. Он был исписан мелкими буквами с обеих сторон, но ни слова нельзя было разобрать.
Она как-то неловко сползла на пол, положив записку перед собой так осторожно, словно это был хрупкий, но очень ценный камень, а затем, схватив одной рукой тонкую рыжую прядь на затылке, сделала резкое движение ножницами. Миг - и локон остался в ее пальцах. Шумно вздохнув, она снова взяла в руки бумажку и очень бережно принялась перевязывать ее прядкой. Она делала это ловко, как будто не впервые, и, справившись, снова встала.
- Пожалуйста, помни...
Слова разрезали тишину - и звуки из-за окна хлынули в коридор: поющие сверчки, переговаривающиеся птицы, ругающиеся коты и шуршащие на легком ветерке деревья. Только возле Стены, где стояла она, словно был купол. Немного помедлив, она быстрым движением поцеловала записку и затолкала ее в расширенную щель. Затем из складок юбки она достала маркер и быстро нарисовала вокруг щели небольшую змею, кусающую себя за хвост, а поверх, закрывая щель, дописала: "Когда-нибудь все забывается. Все, что не было записано".
Она опустила руку с маркером, крутанулась на пятках и, снова вытерев слезы, сорвалась с места, только в этот раз так, будто убегая от кого-то.
Пыль снова взметнулась и, если бы кто-то прислушался, то он услышал бы тихую-тихую ругань и, может быть, даже музыку для неизвестного танца.

***
Под каждым моим шагом белым цветком распускается иней, так похожий на паутину. Он затягивает собой все, к чему я прикасаюсь, на что я смотрю и что я люблю. Шаг за шагом, прикосновение за прикосновением, слово за словом - и все, что было мне дорого исчезло за белой дымкой.

В моей жизни не было огня. В моей жизни был только свет далеких звезд.

Я думал, что это я их создал и превратил в ярчайшие созвездия. Я думал, что это был мой собственный свет. Я думал, что я могу создавать. Я думал, что я могу согреть, укрыть и защитить. Но это был их свет, а я оказался той черной ненасытной дырой, которая затягивала в себя все и рвала на мелкие части.

Я делал все только хуже.

Я всегда все делал хуже для всех, кроме одного человека... кажется. Я не слышу, не слушаю и не хочу услышать. Я попытался, но это привело только к тому, что я растерял последние остатки понимания, где та грань, за которой стирается реальность и начинается сказка. Или наоборот. Я перестал чувствовать себя, как перестал чувствовать и понимать всех, кого так любил и пытался сберечь.

Мне не место в Доме.

Мне не место в сердцах тех, кто там остался. Мне не место в их воспоминаниях. Я многое забрал, я наделал глупостей и натворил кучу ошибок, метаясь в попытках сохранить то, к чему не смел прикасаться. Сохранить то, что не нуждалось в этом. И, в итоге, принес только пустоту.

Мое место рядом с Удавом.

Я жалею, что втянул в это других. Я должен был остаться один, а затем, когда растаял бы иней, дождаться своих лис и уйти с ними. Уйти туда, где я бы просто смог помнить и рассказывать сказки. Но я никогда ничего не понимал. И сейчас не понимаю.

Я... А кто я?

Привратник? Я не заслужил этого имени, я подвел крестного. Томас Каннигэм? Это не мое имя: оно чужое и пахнет Наружностью, хотя я все еще его помню и отзываюсь на него. Тогда... У меня нет имени, как нет никакого "я".

Я буду просто помнить. Бесконечно долго. И платить за это.

Я запомню плеяду из пяти звезд, которую собрал вокруг себя, заманив... даже не знаю чем. Они все такие яркие, звенящие и бесконечно сильные, что слезятся глаза. Синяя для Табаки, белая для Лебедя, желтая для Шамана, оранжевая для Фенька и пепельно-розовая для Шатуна. Я смог отдать им то, что взял у них много лет назад.

Я запомнил Сказочников.

Я запомню яркую голубую звезду, сыплющуюю перьями везде, где может. Она словно показывает дорогу заблудившимся. Она такая родная и, вместе с тем, такая свободная, что ее нельзя было удержать. Я запомню, хоть и отпустил.

Я запомнил тебя, Сойка.

Я запомню звездную пару - красную и сиреневую, которые всегда были рядом и шли друг с другом. Между ними я запомню нити, крепко связавшие их - тонкие, но не похожие на паутину. Их мерцание задавало ритм моему сердцу и грело так, словно они были солнцем.

Я запомнил Бражника и Воробышка.

Я запомню молочную звезду, которая была самой тихой в этом скоплении, но которая всегда незаметно присутствовала рядом, мягко освещая путь и пытаясь показать мне мои ошибки. Я знаю, что у нее все хорошо, потому что ей хватило сил покинуть меня самостоятельно.

Я запомнил Перо.

Я запомню кислотную зеленую звезду, которая поначалу казалась совершенно не тем, чем оказалась. Ни запаха, ни вкуса, ни эмоций. А потом это появилось. Все и сразу. И я думал, что пью яд, а на самом деле я нашел клеверный мед: сладкий, пахнущий чем-то не здешним и подаривший целый мир того, о чем я никогда не знал.

Я запомнил тебя, Клевер. Навсегда.

Я запомню и тех, кто светил далеко-далеко и не для меня. Но они были и будут, и их я тоже запомнил. Всех, на кого смотрел и кого касался, кого огибал и от кого отворачивался. Всех до единого.

А теперь мне пора. Мне пора уйти, чтобы мой иней растаял и стал туманом, в котором не останется ничего от меня и моего льда. Я отдал все, кроме той звезды, что сияет для меня лунным зеленоватым светом. Она всегда была за моей спиной, стоило только обернуться и позвать. Протянуть руку и коснуться.

Закрыть глаза и перестать существовать для Дома.

***
Ему, как практиканту, поручили заниматься делами, которые поступили накануне. Как ему сказали, он внимательный, ответственный и достаточно умный, чтобы не упустить ничего при их сортировке. Хотя было бы там что сортировать: передозировка веществами, реанимация, направление на реабилитацию; передозировка веществами, реанимация, направление на реабилитацию... Папка за папкой, имя за именем, фотография за фотографией. Рядом над ухом весело щебетала одногруппница, которая решила пойти тем же путем, но, по сути, только мешала заниматься делом.
"Имя: Адам
Фамилия: Риццоли
Состояние:..."
Дальше он не читал. Ему не надо было: с фотографии на него печально смотрел тот, кого последний раз он видел в прошлой жизни. Тот, кого он оставил за порогом Дома. Тот, кому он дал новое имя. И тот, у кого он украл сердце, не имея на это никаких прав.
- Клевер. - Это сорвалось с его губ против воли.
- Что? Какой клевер? Там кто-то клевером обдолбался что ли? - И звонкий девичий смех, за который захотелось только ударить кулаком в стену. Она продолжала что-то болтать, не останавливаясь и даже не ожидая от собеседника ответа, а он просто пропал. Фотография была черно-белой, какой-то блеклой, но он точно знал, что здесь должен быть зеленый цвет. Обязан. Без него - нельзя.
Он резко встал, хватая со стола папку и разворачиваясь к выходу. Глазами он лихорадочно искал номер палаты.
- Том, ты куда?... - донеслось ему в спину, но он захлопнул дверь и кинулся со всех ног. Он уже успел выучить эти переплетения коридоров и дверей, так что точно знал, куда ему надо - только медицинский халат белым крылом мелькал следом. Дверь, поворот, прямо, по лестнице наверх, извиниться перед кем-то - и он, запыхавшийся, стоит перед палатой, за дверью которой лежит его прошлое.
Он неуверенно повернул ручку и, на удивление бесшумно, открыл дверь. На него тут же пахнуло странным сладким запахом. То ли медикаменты, то ли мед. Воровато оглянувшись, он шмыгнул в палату. Четыре койки, три из которых пустые, а с последней - раздается тихое мерное сопение спящего человека.
У него перехватывает дыхание: нет зелени, только цвет пепла на подушке да мерный писк приборов. Он делает несколько широких шагов по направлению к койке и, не осознавая, что делает, падает на колени рядом, роняя голову на матрас. Только потом задумывается, что он мог его разбудить, чего делать нельзя, но плюет на все и, закрыв глаза, наощупь берет его за руку, переплетая пальцы, как в прошлой жизни.
- Клевер, что ты сделал? Зачем? Идиот... - Он говорит тихо, быстро, немного срывающимся голосом. Тянется и трется щекой о его холодные пальцы. Он хочет сказать что-то еще, но не может, потому что каждая попытка превращается в судорожный вдох. Потому он просто прижимается губами к тыльной стороне его ладони, пытаясь согреть ее. Он никак не ждал, что их следующая встреча будет здесь, будет так скоро, будет такой болезненной. Он хотел забыть, но это никогда не забудется, даже если он уже успел сказать себе, что та жизнь закончилась.
Нет, не закончилась.
Он отпускает его руку и подвигается ближе, прижимаясь лбом к его плечу. И начинает говорить. Он рассказывает очередную сказку, но она не склеивается, не собирается в целый паззл. Он замолкает, а потом пробует снова и снова. Он не помнит, что говорит; он не помнит, как достает из-под ворота рубашки зеленоватый камень, оплетенный белыми нитками, и сжимает его так, что белеют костяшки пальцев, а на ладонях проступают следы впившихся ногтей; он не помнит, как задремывает.
- Нельзя так, Клевер. Нельзя, - шепчет он в каком-то беспамятстве.
И вздрагивает, открывая глаза, когда холодные пальцы касаются его затылка.
- Привет, Привратник.

***
Она стояла на крыльце и молча курила, глядя на ворота. Она бы предпочла, чтобы вокруг был туман, но день обещал быть отвратительно-солнечным и жарким, то есть именно таким, какие она не особо любила. Над горизонтом расцветал яркий весенний рассвет, который постепенно слизывал ночные тени, падавшие на носки ее кед. У ее ног стояла сумка, а поверх нее - бережно возлежала коробка из-под обуви.
За прошедшие три месяца она сумела накопить в эту коробку сокровищ, которые будут напоминать ей о том, откуда она родом. Перья Сойки, пуговица Табаки, камень-сердце Клевера, кость какого-то животного от Элвиса, шнурки с берцов Беса, значок с рюкзака Маэстро… И много, очень много других таких мелочей. Какие-то она попросила сама, а какие-то - незаметно стащила. Она даже взяла по одной вещи у тех, кого она не особо любила.
Документы она забрала еще вчера, но ей так хотелось провести последнюю ночь в Доме, что она выпросила у Нищего переночевать тут еще разок. Комната, бывшая стайной Сказочников на протяжении шести долгих лет, потеряла свои цвета. Причем вроде бы ничего не поменялось, а цвета исчезли. Может быть, это была магия рассвета, а может - отсюда что-то ушло.
Она не оглядывалась. Ночью она уже попрощалась со всеми: молча, с улыбкой и теплом в глазах. Ей больше нечего было им отдавать, потому она рассказывала самые красивые и добрые сказки, какие знала, подливала чай (и не только) в кружки всех, кто этого просил, гладила по голове зазевавшихся мимо проходивших. За что чуть не получила по лицу от, кажется, Смолы. Или это была Ламия? Она уже не была уверена - это все смешалось, смазалось и сплелось в один тугой комок щемящей грусти.
Но ей не было больше дороги назад.
Помедлив, она достала из нагрудного кармана сарафана несколько листков бумаги исписанных мелким почерком. Разобрать текст было невозможно, но ей и не надо было. Она взяла первый лист бумаги и свернула его в трубочку, затем достала красную нитку и перевязала его на манер свитка. Она повторила это еще пять раз. Немного помедлив, она спорхнула с крыльца, нырнула под лестницу и замерла, осматривая выбранное место.
- Да. В самый раз. - Она принялась с силой заталкивать свернутые листы в щели под ступенями и в стенах. При этом она шевелила губами, но звука не было. Она словно дарила свой голос Дому, рассказывая ему свою Самую Последнюю Сказку. В нее она вкладывала все, что накопилось за долгих двенадцать лет; она рассказывала весь путь от безымянного мальчишки, который потерянно стоял на пороге Дома и не мог понять, куда делись родители, до Привратника, который обрел все - и все потерял.
- Ну а теперь... - Она выпрямилась, помедлила, а затем крепко-крепко прижалась лбом к стене. Плевать, что вымажется. Зато стена оказалась теплой и слегка подрагивала. Или ей это только показалось? - А теперь забери мое имя, забери Привратника к себе. Мне нет здесь места, моя дорога ведет не сюда. Но это имя было подарено тут, на этом самом крыльце.
Она замолчала, словно собираясь с силами. По щекам катились слезы. Она ненавидела прощания, потому не попрощалась ни с кем из тех, кто обитал тут. Но она не могла себе позволить уйти, не сказав свое "прощай" Дому.
- Ты так много мне подарил. Жаль, что я ничего не поняла. - Она глубоко вдохнула. - Ты же знаешь уже, да? Я не вернусь. Никогда. Но, пожалуйста, прошу тебя, молю, сохрани Привратника. Спасибо и прощай, Дом.
Резко оторвавшись от стены, она вытерла слезы тыльной стороной ладони. А затем, очень-очень бережно достала из кармана маленькую бумажную звездочку, переливавшуюся всеми цветами радуги. Подумав, она положила ее в самую незаметную щель в стене, а затем выбралась из-под лестницы.
Из-за ворот послышалось шуршание колес по гравию подъездной дорожки. Она развернулась на каблуках и, прищурившись, попыталась посмотреть, кто это был, но увидела только темный силуэт. Впрочем, ей не надо было видеть: она уже и так знала, кто приехал, ведь сама попросила его сделать это как можно раньше. Она потянулась, схватив сумку за ручки так, чтобы не уронить коробку, и стаскивая ее с крыльца, а затем, не оглядываясь, рванула со всех ног к выходу, уже не обращая внимания на слезы, катившиеся градом. Она даже не заметила, что стоявший за воротами мужчина, открыл их, так что просто влетела в его объятия со всего размаха, уронив на землю сумку с вещами.
Его голос был непривычно взрослым, но вместе с тем - таким родным и близким, что стало спокойно.
- Я приехал, малыш.
- Я... Я так скучала, Удав. Увези меня отсюда, как можно скорее. Пожалуйста…
Она не оглядывалась, а потому не видела смутный силуэт взъерошенного мальчишки в окне, который махал ей вслед рукой. Она не оглядывалась, а потому не видела, как на крыльце появился и тут же исчез зеленый мазок ярких волос. Она не оглядывалась, а потому не видела, как под лестницу упали синие перья, оброненные кем-то.
Она не оглядывалась, но она знала, что Дом с ней прощался.

***
- Мистер Риццоли, пожалуйста, вспомните, что вы принимали перед тем, как попасть сюда?
Он снова молчал. Ни слова, ни взгляда, ни жеста. Ни-че-го. С тем же успехом можно было разговаривать с комнатным растением - и это пугало. Прошла неделя, как он очнулся, и неделя - как он сказал последние слова. И парень боялся, что... Нет, об этом он будет думать только после того, как перепробует все.
Он сел на стул рядом с кроватью и тяжело вздохнул. Он не был уверен, что ему делать. Как практикант второго курса он вообще не имел права так взаимодействовать с пациентами, тем более - здесь. Он сложил руки в замок, опершись на колени локтями, и пристально посмотрел на лежавшего в кровати. Затем тяжело вздохнул.
- Адам, ты же понимаешь, что меня тут вообще не должно быть? - Парень понизил голос, чтобы его не слышали из коридора. К черту все, но его могли выгнать и запретить посещать пациента за отступление от схемы общения. - Услышь меня, пожалуйста. Плевать на то, что я спрашивал. Просто поговори со мной...
Снова молчание вместо ответа. Парень опять вздохнул и устало потер ладонями лицо. Неделя, прошла долбанная неделя, а ничего не менялось. Он ненавидел себя за то, что ни одна его попытка растормошить пациента не срабатывала. Какой же из него получится психолог, если он даже разговорить человека не сможет? Правильно. Херовый.
- Ладно, молчи. Идём, я помогу тебе принять душ.
Он осторожно помог встать лежавшему. Ощущения, что тот не понимал происходящего, не было. И это было странно. Они неспешно дошли до ближайшей душевой, где никого не оказалось. Томас глубоко вздохнул, усаживая пациента на невысокий стульчик. Затем промедлил и достал из кармана бутылек, цвет которого резко контрастировал с окружающей действительностью.
Зелёный.
Привратник наклонился к уху сидевшего.
- Прости, Клевер, но иначе нельзя. - Он говорил очень тихо, но знал, что его слышат. - Я настолько сильно не хочу тебя отпускать.
Он осторожно снял со стены лейку душа, включил теплую воду и, глядя куда льет, намочил голову парню, все ещё сидевшему неподвижно. Затем достал из второго кармана заготовленные заранее перчатки, надел их и, открыв бутылочку, выдавил себе на ладонь почти черно цвета бальзам. Все это он проделал автоматически, глядя в глаза зеркального портрета. И когда он зачерпнул второй рукой краску, он что-то увидел в отражённом взгляде.
Привратник улыбнулся - одновременно грустно, победоносно и растерянно - и одним быстрым движением мазнул по волосам сидевшего, оставляя след из краски на пепельных прядях. Когда Клевер дернулся, парень в ответ только крепко сжал его коленями в районе талии, как бы говоря: "Ну не-е-ет, не в этот раз" - и продолжил наносить бальзам.
- Что ты...
- Молчи. Просто молчи.
Он вымазал всю краску, постаравшись максимально ровно распределить ее по волосам, а потом просто полчаса стоял над Клевером в тишине, все так же глядя в глаза отражению.
Потом его отругают за поступок и чуть не выгонят с практики. Потом он решит перевестись на смежную специальность - психиатрия. Потом он будет стоять возле дверей палаты и слушать, слушать далёкий родной голос. Но это все будет потом.
А тогда было только отражение и зелёный цвет. И очень возмущенный взгляд в ответ.
- Я вернул тебе удачу.

***
- Пожалуйста, умоляю... Скажи мне, что ты меня любишь.
Эти слова сорвались с его губ прежде, чем он смог подавить в себе желание это сказать. В воздухе звенящей натянутой тетивой повисла тишина. Ему показалось, что он просит чего-то невозможного, невообразимого, запретного. Сразу в комнате стало неуютно, и он поежился, срочно пытаясь понять, куда отвести взгляд, чтобы не видеть как смотрит на него мужчина, сидящий в кресле напротив.
Он прижал пальцы к губам и резко отвернулся. Глазами он пытался найти точку, на которой остановиться и замереть, не привлекать внимания, сделать вид, что его тут и вовсе нет. Но вместо этого только продолжал лихорадочно шарить взглядом по комнате, давая понять, что он не знает, куда себя деть.
- Прости, я...
Краем глаза он заметил, как мужчина вскинул руку, прерывая его реплику. Парень снова неловко поежился и тут же обхватил себя руками за плечи, заставляя обернуться обратно. Не хотелось. Он снова чувствовал себя провинившимся мальчишкой, которого отчитывали за неявку на медосмотр. Но он уже давно вырос и повзрослел, а по врачам ходил только тогда, когда это требовалось ему, а не требовали от него.
Мужчина, сидевший напротив, поманил его к себе пальцем. И он, повинуясь указу, встал и медленно приблизился, крепко сжимая себя за плечи. Затем присел на корточки, глядя в пол. Он никогда не просил о таком, ему это и не требовалось. Возможно, сказывалась гормональная терапия, на которую он все же согласился спустя столько лет. А может ему и правда просто нужно было это услышать.
Когда ему на голову легла теплая ладонь, он вздрогнул. А затем осмелился поднять взгляд, чтобы встретиться с невероятными голубыми глазами. В них он увидел отражение себя и что-то еще. Что-то такое родное, но вместе с тем – странное и непонятное. Неосознанно он потянулся и перехватил руку мужчины, а затем закрыл глаза и прижался к ней щекой.
- Тепло... - Он замолчал на какое-то время. - Не надо. Не говори. Я же знаю, что это так.
На последних словах его голос предательски дрогнул. В ответ он почувствовал легкое поглаживание по щеке, но только сильнее зажмурился. Кажется, где-то в глубине души встрепенулся давно забытый мальчишка, которого гладили вот так же. Который давно хотел, чтобы его так погладили. Ему стало спокойно. Настолько, что он наконец-то расслабился и слегка улыбнулся.
А затем услышал тихий, похожий на вздох весеннего ветра, голос:
- Я люблю тебя, малыш.